- Фамилия? Имя? - спрашивает.
- Хейга Ефимовна Каплан, - отвечаю после долгих раздумий: назваться ли Ройдман либо Митропольской?
- К какой партии принадлежите?
- Ни к какой, - отвечаю я с чистой душой. Ибо считать себя членом кружка Абрама Гроссмана, сводника и убийцы, мне не хотелось. А назваться соратником Биценко и Протопопова, предателей, язык не повернулся. - Политкаторжанка я, - продолжаю, - сидела в Акатуе с 1906 года по март семнадцатого года.
- За что отбывали каторгу?
- Анархистка. За хранение бомбы! - о самовзрыве не обмолвилась.

Ах, доктор, как я раньше гордилась этим ответом, вызывая ненависть у тюремщиков и зависть у товарищей. И вот встреча с Джунковским лишила меня гордости. Не могла же я сказать трибунальцу, что мой несостоявшийся тесть Гершель Бохрув руками Абрама Гроссмана разлучил меня навечно с женихом-мужем моим, а его сыном Мордкой.

От горя у меня появились сильные боли в голове, ну совсем как после взрыва бомбы у меня в руках дюжину лет назад. Уши заложило, глаза перестали видеть и выпучились еще больше. А этот индюк-следователь встал из-за стола и, едва не крестясь, со страхом священным, вопрошает:
- Вы стреляли в товарища Ленина?
- Да не стреляла я! - кричу я в ответ, но меня никто не слышит.
Я, оказывается, шептала вместо крика. Я хотела вскочить, да упала с дивана. Спасибо, что рядом со мною сидели по бокам от меня коммисар-спаситель и один из конвоиров на Серпуховке, красноармеец. Они предотвратили удар лицом об пол. Очнулась я от брызг воды мне в лицо. Сил нет дышать, не то что слушать трибунальца. А Дьяконов назойливо приказывал мне подписать протокол допроса, суетился словно дьяк у постели умирающего с крестом у синеющих губ. Я отказалась выполнить его приказ. Протокол подписали свидетели допроса: комиссар и красноармеец.

Отдыхать мне разрешили один час, не больше. Потом повезли на Лубянку. Я было приободрилась, наивная. - Наконец-то, - думаю, - Янек узнает о моих злоключениях, освободит! - Но напрасные надежды вызвали досаду горькую. Янек был в Питере из-за того, что там убили сегодня утром Мойшу Урицкого, моего соплеменника и земляка из Малороссии. Я его знала по Киеву, боевики из “Бунда” грешили на него, как на предателя, которому царская охранка после ареста уж очень легко дала разрешение на выезд за кордон. На Лубянке меня всю ночь допрашивала целая банда большевиков. Но и нарком юстиции Курский, и секретарь ВЦИК Авакесов, и заместитель председателя ВЧК Петерс - все талдычили об одном: какая партия организовала покушение на Ленина?

- Сама, - отвечаю, - задумала покушение. Стреляла по убеждению. Подробности не помню. Не скажу. Не знаю!

Вы согласитесь, доктор, что других ответов я дать не могла по двум причинам: сама была темной лошадкой в этом деле, это раз; каторжные правила запрещают выдавать сразу даже друзей-предателей, это два. И молчать совсем тоже плохо, тогда не узнаю ничего от следователей. И точно. Словно гром среди ясного неба слышу вопрос от латыша где-то далеко за полночь: - Просили ли вы Биценко провести вас к Ленину в Кремль?
- На каторге я сидела с Биценко. У Биценко я никогда не спрашивала, как попасть в Кремль, к Ленину. В Кремле была один раз. Биценко видела последний раз около месяца тому назад...

Сама говорю, доктор, эту ложь, а сама боюсь расплакаться. Коли латыш знает про Анастасию, значит она меня и выдала. О-о, только бы выбраться на волю. Я посмотрю в глаза твои лживые, мамочка моя каторжная! И в твои глаза Иудушка Протопопов, погляжу!

31-го августа моя уверенность в двурушничестве этой парочки окончательно окрепла. Именно по наводке Насти в многолюдной и беглой Москве следователи отыскали Веру Тарасову, мою вторую сестру каторжную после Маши Спиридоновой. Ее местожительство одной Биценко было ведомо, вот поэтому ретивые ищейки невольно Настю выдали. Надо было для правдоподобия и Настю подлую привести на мое опознание, да видно ума не хватило у них, а у нее смелости - для очной ставки со мной. Неуместная прыть горе-сыщиков с Верой Михай ловной Тарасовой вышла им боком, поскольку невольная гостья Лубянки охотно рассказала Петерсу о моем серьезном заболевании зрения после взрыва бомбы у меня в руках в 1906 году, о моей полной слепоте на каторге с 1909 по 1912 годы. Вы видели бы, доктор, рожу латыша, когда ему стало ясно, что стрелок из меня никчемный, что не покушалась я на Ленина.

Весь день меня никто не беспокоил больше, зато вечером у Петерса появилась бредовая мысль обо мне как о сообщнице закордонных дипломатов с англичанином Локкартом во главе. Пятый по счету допрос мой закончился на Лубянке в 2 часа 25 минут утра первого сентября. И в этот час меня отвезли... Знаете куда? Ни за что не угадаете сами, слушайте: в Кремль меня отвезли, в подвальное помещение под квартирой Всероссийского старосты Янкеля Свердлова. О-о, глупая я и самоуверенная! Почему я не послушалась тогда мудрого царедворца Джунковского? Жила бы себе в Крыму; уважала бы себя как политкаторжанка; вспоминала бы молодость с умилением. Да что теперь говорить, казнить себя? Здесь, в Кремле, я узнала, доктор, от Янкеля Мовшевича имя следующего предателя. Им является мой Янек. Мой крымский ухажер, будущий муж рассказал, оказывается, своему другу Свердлову и о Дмитрии Ульянове, и о обо мне, Лжесофье Сигизмундовне, на фотографии с Надеждой Крупской и Инессой Арманд. Заметив мое недовольство откровенностью Янека, мой собесе дник оправдал его так. В Петрограде, дескать, Янека ждала смертельная опасность. Должны были убить его, а не Урицкого. Поэтому перед отъездом друг Янек предусмотрительно посвятил своего друга Янкеля в неотложные дела. Худшие его опасения подтвердились в Питере. Сейчас Янек арестован заместителем Урицкого неким Глебом Бокием и не может заняться следствием по делу о покушении на вождя международной революции. Бокий является одним из активнейших участников французского заговора против России, так как сам он о брусевший француз и женат на француженке Софье Доллер, дочери разведчика. Лягушатники умудрились приставить к Ленину опытную французскую разведчицу Инессу Арманд, которая убедила большевистского правителя увезти золотой запас России из Петрограда в Казань, чтобы его захватили там белочехи.

Мало кто знает из россиян, что чехословацкий корпус является войсковой частью французской армии на территории РСФСР. Руководят всеми заговорщиками французский генерал консул Гренар и военный атташе Вертимон, которых нельзя арестовать из-за их дипломатической неприкосновенности. С ними в компании активную роль играет глава английской дипломатической миссии в Москве некий господин Локкарт. Единственный способ приструнить англо-французских шпионов и заговорщиков есть, но воспользоваться им может только одна ж енщина России - это Дора Каплан. Стоит этой Жанне Д’Арк из Акатуя заявить во всеуслышание о руководстве дипломатами ею в деле покушения на Ленина, то их всех арестуют вкупе с пособниками. А Глеба Бокия в первую голову, дабы освободить Янека из тюрьмы. И я опять согласилась, доктор, не осуждайте меня. Я не спала всю ночь, ибо Свердлов уговаривал меня все время после моего приезда в Кремль. В 6 часов утра 1 сентября меня ввели в камеру с дипломатами. Но я не предупредила моих новых мучителей о своем плохом з рении, а нечестный Петерс тем более утаил от Свердлова свою неудачу со слепым террористом. Чтобы на кого-то указать, мне надо было оставить в камере его одного. Но зато опознание без свидетелей для дипломатов не имело силы. В темноте предрассветной я и подавно не распознавала где Локкарт, а где Гренар, а где наш россиянин, пособник дипломатов. Постояла я в камере у окна, посмотрела сквозь стекло на светлевшее небо, да с тем меня и вывели конвоиры.

Всесоюзный староста Свердлов озлобился на меня, а его помощничек с бородой мастерового, Янкель Юровский с Екатеринбурга, так тот при мне стал обсуждать со Сведловым детали моего расстрела. Но глава ВЦИК упрекнул ретивого палача в незаконченности следствия, велел им завтра же выехать на место убийства Ленина, поискать револьвер и зафотографировать схему убийства... Уходя из арестантского помещения, Янкель Мовшевич соизволил меня предупредить, что жить Фане Ройдман, она же Дора Каплан, осталось сутки... Трет ьего сентября эта фамилия умрет ранним утром... И засмеялся. Довольный своею шуткой жестокой. О-о, мерзавец, палач, мучитель! Больше года прошло с рокового дня, а я не могу без ужаса вспоминать тот час.

Сутки я умирала от страха перед расстрелом. Вечером конвоир из латышей потребовал от имени коменданта Кремля всю мою одежду, белье и обувь. Я всю ночь проходила голая под арестантским халатом, не смыкая глаз. Иногда я хохотала истерически над горе-следователями: дураки драповые, кто на территории действующего завода трое суток спустя ищет револьвер? Иногда я плакала: “... выехать на место убийства, - говорил Свердлов Юровскому, - зафотографировать схему убийства...” Значит, меня расстреляют за убийство Лен ина? “Третьего сентября фамилия Ройдман, она же Каплан, умрет ранним утром...” О свадьбе с Янеком не сказал, кат!

В 4 часа рокового дня уже другой латыш из конвоиров вывел меня из кремлевского заточения. Под конвоем других латышей меня доставили в тупик во дворе автоброневого отряда. В тупике стояла легковая машина мотором к выходу. Двигатель ее тарахтел во всю мощь. Конвоиры остались у входа в тупик, передав меня коменданту Кремля, матросу с маузером. Тот подвел меня к машине и приказал сесть на сидение. Я выполнила его приказ в беспамятстве, не сводя испуганных глаз с маузера в руке палача. Но матрос медлил почему-т о, а знаками левой руки заставлял меня отвернуться от него. Я догадывалась, что ему неприятна моя каторжная привычка не отводить глаз от взгляда собеседника, не ломаться перед тюремщиками. За десять лет в Акатуе я не такие взгляды выдерживала, а уж этот матрос трусит, видно сразу. Палач переложил маузер из руки в руку и пальцем правой показал, на что-то у меня за спиной. Я оглянулась и... зашлась в крике от ужаса. Рядом со мною на сидении находился мертвый Ленин в моей одежде, шляпе и обуви... Я стала выры ваться из легковой машины, но снаружи подошел матрос и выстрелил из маузера около моего уха!

Очнулась я от запаха паленой мертвечины, знакомой мне с каторги, когда приходилось сжигать там павших животных. Легковая машина стояла теперь среди большевиков, не где-то внутри Кремлевской стены, но снаружи от нее в каком-то саду или в парке. Запах шел от огромной железной бочки с шапкой огня и копоти над ней. Из бочки виднелись мужские ноги в ботинках, а вокруг жуткого костра разбросана была на земле моя белая шляпа, черный жакет, клетчатая кофта и длинная темная юбка...

Словом, для глазеющих зевак и конвоиров было сделано все, чтобы они уверовали в сожжении моего мертвого тела! Вот в чем заключалась жестокая шутка Янкеля Мовшевича о смерти фамилии Ройдман, она же Каплан. Жутким театром руководил Янкель Юровский. Матрос стрелял в меня из холостого патрона. Днем в газете “Известия ВЦИК” я прочла о своем расстреле, значит с того дня я Софья Сигизмундовна Мушкат, жена Янека.

Вы видели бы, доктор, как весело смеялись над моим испугом в легковой машине Свердлов, Юровский, комендант Кремля и мой Янек. Во время свадьбы я кривила лицо свое в усмешке, дабы не портить им веселья, а сама мечтала о мести, жестокой мести шутникам и иудам. Один ушел от меня. Это Протопопов Павел, друг Анастасии Алексеевны, расстрелянный “чекой” в ночь с 30-го на 31-е августа...

В сентябре Янек переправил меня за кордон. О том, как я встречалась в Варшаве с пани Савицкой, я упоминала в начале письма. С октября я была зачислена в штат дипломатической миссии РСФСР в столице Швейцарии. Секретарем ее стал товарищ Брайтман. Но в ноябре того же года, почти сразу после отъезда Янека в Россию, швейцарское правительство закрыло наше учреждение за финансовую помощь революциям в Австро-Венгрии и Германии. Нас выслали за пределы Швейцарии. С тех пор я живу под домашним арестом в кремлевской к вартире Янека. Когда очень тяжело на душе, то иду в Александровский сад около Манежа, на место сожжения в железной бочке мертвого мужчины в моей одежде... Ободряет, доктор, поверьте. Думаю там о Мордке, о себе, о друзьях-предателях, о мести...

Одного из шутников жестоких я уже отравила безжалостно. Ему, больному от побоев рабочих Морозовской фабрики, я щедро подсыпала крысиного яда в лекарство. В марте девятнадцатого его похоронили от смерти из-за воспаления легких якобы. Перед смертью я напомнила ему о его шутке и смехе. Звали его Ешуа Янкель Мовшев Свердлов, председатель ВЦИК. Смерти других дождусь обязательно... Выше голову поднять, что ли? Прощайте доктор! Уезжайте...

К необычному письму был предложен мандат из ВЧК. Задонский коротко законспектировал опасный текст на отдельном листочке, а само письмо в конверте кинул в огонь печурки.

Хоть и отправлено из Канатчиковой дачи, основанием для расстрела могло быть!